Моя гениальная подруга - Страница 25

— Она тебе ничего не говорила об отце? — спросила Лила.

— Говорила, что он не виноват.

— А кто же тогда убийца?

— Полумужчина, полуженщина, существо, которое прячется в канализации с мышами и выходит через люки.

— Так и есть, — неожиданно расстроившись, сказала Лила и прибавила, что Кармела, как и весь двор, принимает за чистую монету все, что она говорит. — Не хочу больше с ней разговаривать. Ни с кем не хочу разговаривать, — проворчала она сердито, и я поняла, что в ее словах нет ни капли высокомерия, ни капли бахвальства. Я недоумевала: сама я на ее месте гордилась бы собой, своим влиянием, а она, наоборот, испытывала недовольство, смешанное с боязнью ответственности.

— Разве это плохо — разговаривать с другими? — пробормотала я.

— Хорошо. Но только когда есть с кем.

Я почувствовала прилив радости, но не подала вида. Что она имела в виду, произнося эти прекрасные слова? Может, то, что она хочет общаться только со мной, потому что я не принимаю за чистую монету все, что она говорит, а спорю с ней? Или то, что мне одной небезразличны мысли, приходящие ей в голову?

Да. Она произнесла эти слова голосом, которого я раньше никогда у нее не слышала: тихим, хотя и резким, как обычно. Оказалось, именно она сказала Кармеле, что в романе или в кино дочь убийцы непременно влюбилась бы в сына жертвы. Такое может случиться и в жизни, но только любовь при этом должна быть настоящей. А Кармела ничего не поняла и на следующий же день разболтала всем, что влюблена в Альфонсо: она соврала, чтобы привлечь к себе внимание, и никто не знал, к каким последствиям это может привести. Об этом мы и говорили. Нам было по двенадцать лет, мы долго бродили по раскаленным улицам среди мошкары и пыли, поднятой проезжавшими старыми грузовиками, как две старухи, готовые поставить точку в своей полной разочарований жизни и продолжающие цепляться друг за друга. Никто не понимает нас, только мы, думала я, понимаем друг друга. Только мы знаем, что тяжесть, висевшая над нашим кварталом всегда, сколько мы себя помнили, стала бы чуть меньше, если бы бывший столяр Пелузо не воткнул нож в шею дона Акилле, если бы убийцей оказался обитатель канализации, а дочь убийцы вышла бы замуж за сына жертвы. Было что-то невыносимое в вещах, людях, домах, улицах, и это что-то нужно было выдумать заново, как в игре, чтобы продолжать с ним жить. Главное — знать в этой игре правила, а мы с ней — но только мы — их знали.

Потом она вдруг задала мне вопрос, никак не связанный с тем, о чем мы говорили, но прозвучавший так, будто весь наш разговор вел именно к нему:

— Мы все еще подруги?

— Да.

— Тогда можешь сделать мне одолжение?

В то утро я сделала бы для нее все что угодно: сбежала из дома, покинула свой квартал, спала в сарае, питалась корешками, спустилась через люк в канализацию и никогда не вернулась бы назад, несмотря ни на какой холод и дождь. Но то, о чем она попросила, показалось мне сущей мелочью, так что я почувствовала легкое разочарование. Она всего лишь хотела, чтобы мы каждый день, перед ужином, хотя бы на час встречались в сквере и чтобы я приносила с собой учебники латыни.

— Я тебе не помешаю, — сказала она.

Она уже знала, что меня отправили на пересдачу, и хотела заниматься латынью вместе со мной.

7

В те годы, когда я училась в средней школе, многие вещи менялись прямо у нас на глазах, и так быстро, что нам даже не верилось в эти перемены.

Бар «Солара» разросся и преобразился в хорошо оборудованную кондитерскую, заправлял в которой отец Джильолы Спаньюоло: по воскресеньям там толпилась и молодежь, и старики, покупали домой пирожные. Сыновья Сильвио Солары — Марчелло, которому было около двадцати, и Микеле, чуть младше, — купили бело-синий «фиат-миллеченто» и по воскресеньям гордо разъезжали по улицам.

Бывшая столярная мастерская Пелузо, когда-то руками дона Акилле превращенная в колбасную лавку, наполнилась множеством деликатесов, теперь выставленных еще и на тротуаре. Запах специй, маслин, колбас, свежего хлеба и копченостей щекотал прохожим ноздри, возбуждая аппетит. Со смертью дона Акилле его мрачная тень покинула это место и больше не витала над его семьей. Вдова, донна Мария, оказалась очень доброй женщиной. Она теперь лично управляла магазином вместе с пятнадцатилетней дочерью Пинуччей и сыном Стефано, который из злобного мальчишки, пытавшегося проткнуть Лиле язык, превратился в сдержанного молодого человека с доброжелательным взглядом и кроткой улыбкой. Покупателей стало намного больше. Мать сама отправляла меня туда за продуктами, и отец не возражал, в том числе потому, что, когда денег не хватало, Стефано записывал мои покупки в блокнот, и мы расплачивались в конце месяца.

Ассунта, вместе с мужем Николой торговавшая на улице фруктами и овощами, была вынуждена оставить работу из-за сильных болей в спине, а через несколько месяцев ее муж слег с воспалением легких, от которого чуть не отправился на тот свет. К счастью, все закончилось хорошо. Теперь каждое утро, зимой и летом, в дождь и в солнце, на телеге, запряженной лошадью, по улицам раскатывал их старший сын Энцо, в котором от мальчишки, кидавшего в нас камни, не осталось почти ничего: он стал коренастым парнем, сильным и здоровым, со светлыми растрепанными волосами, голубыми глазами и густым басом, которым расхваливал свой товар. Продукты у него были отличные, и по тому, как он себя вел, было видно, что парень он честный и рад услужить клиентам. Он невероятно ловко управлялся с весами. Мне нравилось, как он быстро-быстро переставляет гири, пока чаши не придут в равновесие, снимает их — раздается звяканье железа, — заворачивает картофель или фрукты и укладывает в корзину синьоры Спаньюоло, или Мелины, или моей матери.